Выбор вампира. Вторичное пунктирное присутствие

Репрессивные меры против возможных прорывов суперанимации встречаются повсюду.

В частности, современное экологическое сознание, претендующее на роль самосознания цивилизованного человечества, всячески пытается переосмыслить природу в идиллическом духе, моделируя живое по образу и подобию плюшевых игрушек.

Видеоряд идеологии зеленых представляет самопроизвольные синтезы вампирионов, равно как и другие прорывы сверхвитальности в духе зловещих эксцессов, устраняемых очередным героем чистого экологического разума. Уровень скрытого антропоморфизма здесь немногим отличается от анимизма племени бороро.

Тем не менее вампирическое наследие соучаствует в производстве человеческого — порой в глубоко измененном виде, с трудом поддаваясь детекции.

Одним из вторичных модусов вампиризма, прорвавшихся через все гарлические предосторожности, можно считать фаворитизм.

Трудность анализа фаворитизма как особого феномена связана с тем, что в нем в значительной мере присутствуют сексуальная и политическая составляющие, способные эффективно маскировать интересующий нас источник: секс и политика суть сами по себе яркие мишени для разоблачения, что и позволяет оставаться вне подозрений последнему плацдарму сверхвитальности.

Неплохим материалом для исследования сути фаворитизма может послужить французская литературная традиция.

Мишель Монтень, герцог Ларошфуко, госпожа де Севинье, Жан де Лабрюйер и множество менее известных представителей французской моралистики обращались к фаворитизму как сквозной теме (да и в XX столетии можно вспомнить роман-эпопею Марселя Пруста).

На первый взгляд, представленная в этом обширном потоке аналитика страстей кажется слишком разнородной и никак не тематизируемой — разве что в статусе интриги (впрочем, универсальный механизм интриги, превосходящий любую частную мотивацию, был бы весьма интересным объектом исследования).

Тем не менее выбор фаворита в качестве стойкого, повторяющегося мотива обращает на себя внимание.

Мы видим умудренных политиков, искусных дипломатов, царедворцев, казалось бы, прожженных циников, которых можно обвинить в чем угодно, но не в отсутствии рационализма.

Тем более поражает упорство в продвижении своего любимца («протеже»). Упорство, изощренность и азарт соучастия никак не укладываются в принцип целерациональности Макса Вебера: ни здравый смысл, ни инстинкт самосохранения не останавливают «интриганов». Поневоле напрашивается вопрос: почему?

Подсказкой может служить мостик прямой преемственности между черной мессой и салонной культурой. Граф де Пейрак и Мишель Монтень не просто современники; их, в известном смысле, интересует одна и та же вещь: извлечение «свежей крови» из формализованного, скованного правилами приличия общения.

Правда, в одном случае (де Пейрак) кровь присутствует буквально и, соответственно, прорыв суперанимации через коридор расчеловечивания тут же пресекается адептами консервированного — со всеми вытекающими отсюда последствиями.

В другом свежей крови хочется в переносном смысле как соучастия в психосоматическом бытии тех, в ком учащенно пульсирует жизнь (совершенно безотносительно к морально-этической форме ее проявления).

Вопрос стоит следующим образом: как далеко переносит нас переносный смысл? Не проще ли было бы объяснить фаворитизм в духе флирта, в терминологии превратностей либидо?

Кроме того, фаворит является инструментом честолюбия, а сам процесс коммуникации между покровителем и протеже вписывается в форму эквивалентного товарообмена: покровительство в обмен на лесть. Для каждого отдельного случая вполне можно подобрать убедительные причины, однако масштабы явления в целом с неизбежностью ускользают.

Силу влечения к покровительству можно сравнить лишь с шумом крови, пробуждавшем суперанимала в мирном некрофаге-палеоантропе. Размыкается центрация на собственную телесность, Океанос взывает к воссоединению, осиновый call самосохранения оказывается ненадежной подпоркой — и вот вампир уже держит в объятиях своего избранника.

Сравним эту картинку с описанием маркиза де Сен-Симона: «Страсть этого рода словно бы вызывает помутнение разума даже у лиц, во всем прочем отличающихся завидным самообладанием… Более того, одержимые этой страстью делаются похожи друг на друга: и прославленные генералы, и люди весьма робкого десятка, и даже женщины — особенно женщины.

Они теряют свое изощренное искусство притворства, предусмотрительность, щепетильность; можно сказать, они лишаются человеческого облика и в их поведении проступает нечто хищническое». Соответствующие наблюдения то и дело встречаются и у других авторов той же эпохи.

Сходство описаний подводит к решающей аналогии: подобно тому, как шум крови в точке его максимальной слышимости разрушает скрепы самосохранения и даже видовой адаптации, жажда иноприсутствия в исполненной жизни психосоматике другого разрушает навыки социальной адаптации и нарушает правила приличия.

При этом гендерная принадлежность объекта влечения не носит формы предопределенности: вторичный вампиризм может распространяться по каналам сводничества, покровительства, рассчитанной лести — идентификация и выбор объекта в данном случае совпадают. Здесь действует несколько видоизмененный принцип поручика Ржевского: впиваться во все, что шевелится, не различая «ни иудея, ни эллина».

Важно, чтобы «объект» шевелился, да поживее, источал жизнь, прорывался неразбавленной эссенцией бытия.

Приведенное сопоставление как раз и показывает, что переносный смысл вампиризма переносит не так уж и далеко. Общим признаком во всех случаях оказывается эксклюзивное внимание к живому, свежему, манящему шумом неуемного, нерастраченного бытия-в-возможности. Мертвое не интересует, оно не фиксируется в перископах тепловизоров — таково самое общее определение вампира и вампиризма в любых ипостасях.

Типичные представители вторичного вампиризма, часто оказывающиеся лидерами салонов, авторитетами агональных тусовок, как правило, не различают пола и физического (метрического) возраста своих избранников.

Ярко выраженные предпочтения такого рода могут быть осложняющим или, как сказал бы Аристотель, привходящим обстоятельством выбора. Первоочередное значение имеет специфический «огонек в глазах», зов свежей крови.

Угаснет огонек, исчезнет запал, как свидетельство нерастраченного бытия, и выжатый лимон отбрасывается, несмотря на сохраняющуюся и даже возрастающую степень признанности. С течением времени всевозможные почетные звания, премии и награды превращаются в связки чеснока…

И госпожа де Севинье, и Сергей Дягилев на вопрос о гендерных предпочтениях вполне могли бы ответить: «Я есть ловец живых, а не мертвых» — и не погрешили бы против истины, отказавшись вдаваться в подробности вторичных половых признаков избранного объекта. Поэтому для явления фаворитизма важен еще один момент, не ускользнувший от внимания французской аналитической афористики.

Фавориты-избранники, пользующиеся вниманием света, могут отличаться вероломством, цинизмом, слабохарактерностью, могут вообще быть этически невменяемыми персонажами, моральными уродами.

Все это, в принципе, не мешает их пригодности для роли избранника: прощаются переменчивость воли, дурная репутация, порочность — но утрата витальности не прощается никогда.

Наступившее «малокровие» стирает картинку с экрана тепловизора и стряхивает наваждение.

Я пришел угрюмый, диковатый,
С марсианской жаждою творить…

В этих строчках Николая Тихонова дан обобщающий портрет потенциального фаворита, на которого набросятся и помогут: станут протежировать, расталкивая друг друга, к зависти микровиталов-имитаторов, не способных произвести хоть что-нибудь свежее.

И так будет до тех пор, пока марсианская жажда творить не осушится алкоголем или не иссякнет сама по себе. «Жажда творить», столь интересующая покровителя, может и не иметь прямого отношения к созданию произведений.

Речь прежде всего идет о поэзисе как производстве живой жизни, о воспроизводимой внутренней неуспокоенности, обещающей по крайней мере авантюру, а не замедленное становление едва тлеющего присутствия.

Другое дело, что hybris художника невозможен без подобной витальности: цивилизация так и не смогла загнать творческое состояние в окружение исключительно гарлических аксессуаров.

Вообще говоря, внимание со стороны вторичного вампириона представляет собой точный показатель актуальной творческой состоятельности избранника — хотя и не сразу, но все же узнаваемый критерии водораздела между живым и мертвым. Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, вокруг всегда вьются перехватчики прекрасных порывов, замаскированные (в том числе и для себя самих) вампиры эпохи гарлических цивилизаций.

Но если последние порывы иссякли, вокруг увиваются лишь льстецы-мароде-ры. Патологоанатомы еще не зафиксировали смерть, по их критериям покойник будет числиться среди живых еще, быть может, десятилетия. Но мародеры уже учуяли свою добычу, уже знают, что можно растаскивать крохи: ведь их обоняние (в своем роде) не уступает разрешающей способности тепловизора.

«Все еще предстоит» — так поощряли стремление неофита к признанию прежние покровители.

Ценность признанности подтверждают и теперешние друзья, хотя уже и иным образом. «Жизнь удалась», — говорят они, имея в виду, что жизнь удалилась, и не слишком-то это скрывая.

«Нам зеркало — вампир» — этот словесный изыск, придуманный В. Савчуком, вполне выражает девиз взыскующих признанности. Нечто в высшей степени важное определяется тем, какие пирующие тебя окружают.

Но подобно тому, как вампир не может увидеть себя в зеркале (состояние сверхвитальности не рефлексируется «в себе», находясь всегда в поиске обретения другого), условно-живые (у. жи.) не видят своего актуального отражения в зеркалах — они видят лишь прежнее изображение, статичную картинку, экранирующую свершившийся метемпсихоз.

По существу, речь идет о тех же процессах, что происходили на стартовой площадке антропогенеза: аналогия получается достаточно полной, вплоть до разделения труда. Сначала вампирион набрасывается на жертву-избранника и терзает ее некоторое время, в зависимости от кровеизмещения желанного объекта.

Затем, выждав, пока кровь свернется, когда трансляция пульса жизни прекратится и на избранных частотах начнет передаваться невразумительный «бобок», некрофаги обступают свою добычу, начинается их пир.

Последними, если что-то останется, приходят музейщики-мумификаторы: фиксируя нетленность мощей, они реализуют свою любовь к отеческим гробам и производят первичные процедуры бальзамирования-консервирования, пополняют НЗ, неприкосновенный запас культуры.